Неточные совпадения
Полный месяц светил на камышовую крышу и белые
стены моего нового жилища; на дворе, обведенном оградой из булыжника, стояла избочась другая лачужка, менее и
древнее первой.
Долго, бывало, смотрит он, пока не стукнет что-нибудь около: он очнется — перед ним старая
стена монастырская, старый образ: он в келье или в тереме. Он выйдет задумчиво из копоти
древнего мрака, пока не обвеет его свежий, теплый воздух.
Стен Биль, командир датского корвета «Галатея» и автор путешествия, сравнивает нынешний Сингапур, в торговом отношении, с
древней Венецией.
…Возле
древней башни
На
стенах старинных были чуть не пашни.
И мне смешно, что вчера я мог задумываться — и даже записывать на эти страницы — о каком-то жалком сереньком пятнышке, о какой-то кляксе. Это — все то же самое «размягчение поверхности», которая должна быть алмазно-тверда — как наши
стены (
древняя поговорка: «как об
стену горох»).
Особенно много этих нитей — если идти около Зеленой
Стены, где я шел сегодня утром: I назначила мне увидеться с нею в
Древнем Доме — в той, нашей, «квартире».
Калитка в заборе и пустырь — памятник Великой Двухсотлетней Войны: из земли — голые каменные ребра, желтые оскаленные челюсти
стен,
древняя печь с вертикалью трубы — навеки окаменевший корабль среди каменных желтых и красных кирпичных всплесков.
Я — один. Все, что от нее осталось, — это чуть слышный запах, похожий на сладкую, сухую, желтую пыль каких-то цветов из-за
Стены. И еще: прочно засевшие во мне крючочки-вопросы — вроде тех, которыми пользовались
древние для охоты на рыбу (Доисторический Музей).
Вот и сегодня. Ровно в 16.10 — я стоял перед сверкающей стеклянной
стеной. Надо мной — золотое, солнечное, чистое сияние букв на вывеске Бюро. В глубине сквозь стекла длинная очередь голубоватых юниф. Как лампады в
древней церкви, теплятся лица: они пришли, чтобы совершить подвиг, они пришли, чтобы предать на алтарь Единого Государства своих любимых, друзей — себя. А я — я рвался к ним, с ними. И не могу: ноги глубоко впаяны в стеклянные плиты — я стоял, смотрел тупо, не в силах двинуться с места…
Вот уже видны издали мутно-зеленые пятна — там, за
Стеною. Затем легкое, невольное замирание сердца — вниз, вниз, вниз, как с крутой горы, — и мы у
Древнего Дома. Все это странное, хрупкое, слепое сооружение одето кругом в стеклянную скорлупу: иначе оно, конечно, давно бы уже рухнуло. У стеклянной двери — старуха, вся сморщенная, и особенно рот: одни складки, сборки, губы уже ушли внутрь, рот как-то зарос — и было совсем невероятно, чтобы она заговорила. И все же заговорила.
А вот на секунду я и это пронизанное радостью кресло возле кровати — мы одно: и великолепно улыбающаяся старуха у дверей
Древнего Дома, и дикие дебри за Зеленой
Стеной, и какие-то серебряные на черном развалины, дремлющие, как старуха, и где-то, невероятно далеко, сейчас хлопнувшая дверь — это все во мне, вместе со мною, слушает удары пульса и несется сквозь блаженную секунду…
У входа в
Древний Дом — никого. Я обошел кругом и увидел старуху привратницу возле Зеленой
Стены: приставила козырьком руку, глядит вверх. Там над
Стеной — острые, черные треугольники каких-то птиц: с карканием бросаются на приступ — грудью о прочную ограду из электрических волн — и назад и снова над
Стеною.
Да и я… Я уже вижу темно-красные
стены Древнего Дома — и милый заросший старушечий рот — я кидаюсь к старухе со всех ног...
— Я не могу так, — сказал я. — Ты — вот — здесь, рядом, и будто все-таки за
древней непрозрачной
стеной: я слышу сквозь
стены шорохи, голоса — и не могу разобрать слов, не знаю, что там. Я не могу так. Ты все время что-то недоговариваешь, ты ни разу не сказала мне, куда я тогда попал в
Древнем Доме, и какие коридоры, и почему доктор — или, может быть, ничего этого не было?
Скрижаль… Вот сейчас со
стены у меня в комнате сурово и нежно в глаза мне глядят ее пурпурные на золотом поле цифры. Невольно вспоминается то, что у
древних называлось «иконой», и мне хочется слагать стихи или молитвы (что одно и то же. Ах, зачем я не поэт, чтобы достойно воспеть тебя, о Скрижаль, о сердце и пульс Единого Государства.
Я очнулся в одном из бесчисленных закоулков во дворе
Древнего Дома: какой-то забор, из земли — голые, каменистые ребра и желтые зубы развалившихся
стен. Она открыла глаза, сказала: «Послезавтра в 16». Ушла.
Я открыл тяжелую, скрипучую, непрозрачную дверь — и мы в мрачном, беспорядочном помещении (это называлось у них «квартира»). Тот самый, странный, «королевский» музыкальный инструмент — и дикая, неорганизованная, сумасшедшая, как тогдашняя музыка, пестрота красок и форм. Белая плоскость вверху; темно-синие
стены; красные, зеленые, оранжевые переплеты
древних книг; желтая бронза — канделябры, статуя Будды; исковерканные эпилепсией, не укладывающиеся ни в какие уравнения линии мебели.
Круглые, крошечные руки у меня на рукаве, круглые синие глаза: это она, О. И вот как-то вся скользит по
стене и оседает наземь. Комочком согнулась там, внизу, на холодных ступенях, и я — над ней, глажу ее по голове, по лицу — руки мокрые. Так: будто я очень большой, а она — совсем маленькая — маленькая часть меня же самого. Это совершенно другое, чем I, и мне сейчас представляется: нечто подобное могло быть у
древних по отношению к их частным детям.
Я вышел, сел. С полочки на
стене прямо в лицо мне чуть приметно улыбалась курносая асимметрическая физиономия какого-то из
древних поэтов (кажется, Пушкина). Отчего я сижу вот — и покорно выношу эту улыбку, и зачем все это: зачем я здесь, отчего это нелепое состояние? Эта раздражающая, отталкивающая женщина, странная игра…
Говорят,
древние производили выборы как-то тайно, скрываясь, как воры; некоторые наши историки утверждают даже, что они являлись на выборные празднества тщательно замаскированными (воображаю это фантастически-мрачное зрелище: ночь, площадь, крадущиеся вдоль
стен фигуры в темных плащах; приседающее от ветра багровое пламя факелов…).
Таков ли ты был, князь Никита Романович, каким воображаю тебя, — про то знают лишь
стены кремлевские да
древние дубы подмосковные!
Прелестный вид, представившийся глазам его, был общий, губернский, форменный: плохо выкрашенная каланча, с подвижным полицейским солдатом наверху, первая бросилась в глаза; собор
древней постройки виднелся из-за длинного и, разумеется, желтого здания присутственных мест, воздвигнутого в известном штиле; потом две-три приходские церкви, из которых каждая представляла две-три эпохи архитектуры:
древние византийские
стены украшались греческим порталом, или готическими окнами, или тем и другим вместе; потом дом губернатора с сенями, украшенными жандармом и двумя-тремя просителями из бородачей; наконец, обывательские дома, совершенно те же, как во всех наших городах, с чахоточными колоннами, прилепленными к самой
стене, с мезонином, не обитаемым зимою от итальянского окна во всю
стену, с флигелем, закопченным, в котором помещается дворня, с конюшней, в которой хранятся лошади; дома эти, как водится, были куплены вежливыми кавалерами на дамские имена; немного наискось тянулся гостиный двор, белый снаружи, темный внутри, вечно сырой и холодный; в нем можно было все найти — коленкоры, кисеи, пиконеты, — все, кроме того, что нужно купить.
По другой стороне топи начиналась прямая просека, ведущая на окруженную со всех сторон болотами и дремучим лесом обширную поляну; во всю ширину ее простирались
стены древней обители, на развалинах которой был выстроен хутор боярина Кручины.
Над Монте-Соляро [Монте-Соляро — высшая горная точка острова Капри, 585 м. над уровнем моря.] раскинулось великолепное созвездие Ориона, вершина горы пышно увенчана белым облаком, а обрыв ее, отвесный, как
стена, изрезанный трещинами, — точно чье-то темное,
древнее лицо, измученное великими думами о мире и людях.
Сотни неразрывных нитей связывали ее сердце с
древними камнями, из которых предки ее построили дома и сложили
стены города, с землей, где лежали кости ее кровных, с легендами, песнями и надеждами людей — теряло сердце матери ближайшего ему человека и плакало: было оно подобно весам, но, взвешивая любовь к сыну и городу, не могло понять — что легче, что тяжелей.
Ах, скоро, скоро, кормилица России — Москва, скоро прольются по твоим осиротевшим улицам пламенные реки; святотатственная рука врагов сорвет крест с твоей соборной колокольни, разрушит
стены священного Кремля, осквернит твои
древние храмы; но русские всегда возлагали надежду на господа, и ты воскреснешь, Москва, как обновленное, младое солнце, ты снова взойдешь на небеса России; а враги твои…
На самом краю сего оврага снова начинается едва приметная дорожка, будто выходящая из земли; она ведет между кустов вдоль по берегу рытвины и наконец, сделав еще несколько извилин, исчезает в глубокой яме, как уж в своей норе; но тут открывается маленькая поляна, уставленная несколькими высокими дубами; посередине в возвышаются три кургана, образующие правильный треугольник; покрытые дерном и сухими листьями они похожи с первого взгляда на могилы каких-нибудь
древних татарских князей или наездников, но, взойдя в середину между них, мнение наблюдателя переменяется при виде отверстий, ведущих под каждый курган, который служит как бы сводом для темной подземной галлереи; отверстия так малы, что едва на коленах может вползти человек, ко когда сделаешь так несколько шагов, то пещера начинает расширяться всё более и более, и наконец три человека могут идти рядом без труда, не задевая почти локтем до
стены; все три хода ведут, по-видимому, в разные стороны, сначала довольно круто спускаясь вниз, потом по горизонтальной линии, но галлерея, обращенная к оврагу, имеет особенное устройство: несколько сажен она идет отлогим скатом, потом вдруг поворачивает направо, и горе любопытному, который неосторожно пустится по этому новому направлению; она оканчивается обрывом или, лучше сказать, поворачивает вертикально вниз: должно надеяться на твердость ног своих, чтоб спрыгнуть туда; как ни говори, две сажени не шутка; но тут оканчиваются все искусственные препятствия; она идет назад, параллельно верхней своей части, и в одной с нею вертикальной плоскости, потом склоняется налево и впадает в широкую круглую залу, куда также примыкают две другие; эта зала устлана камнями, имеет в
стенах своих четыре впадины в виде нишей (niches); посередине один четвероугольный столб поддерживает глиняный свод ее, довольно искусно образованный; возле столба заметна яма, быть может, служившая некогда вместо печи несчастным изгнанникам, которых судьба заставляла скрываться в сих подземных переходах; среди глубокого безмолвия этой залы слышно иногда журчание воды: то светлый, холодный, но маленький ключ, который, выходя из отверстия, сделанного, вероятно, с намерением, в
стене, пробирается вдоль по ней и наконец, скрываясь в другом отверстии, обложенном камнями, исчезает; немолчный ропот беспокойных струй оживляет это мрачное жилище ночи...
Он лежал в небольшой комнате, возле гостиной, у задней
стены, на широком кожаном диване во вкусе «империи», с золотым барельефом на высокой прямой спинке; барельеф этот представлял свадебную процессию у
древних.
У одной
стены стояло очень ветхое крошечное фортепьяно, возле столь же
древнего комода с дырами вместо замков; между окнами виднелось темное зеркальце; на перегородке висел старый, почти весь облупившийся портрет напудренной женщины в роброне и с черной ленточкой на тонкой шее.
Уже орлы наши парили под небесами Востока; уже крылатая молва несла в страны Великого Могола имя Российской Монархини; уже воинство наше, то подымаясь к облакам на хребте гор туманных, то опускаясь в глубокие долины, дошло до славных врат Каспийских; уже
стена Кавказская, памятник величия
древних Монархов Персии, расступилась перед оным; уже смелый вождь его приял сребряные ключи Дербента из рук старца, который в юности своей вручал их Петру Великому, и сей град, основанный, по восточному преданию, Александром Македонским, осенился знаменами Екатерины… когда всемогущая Судьба пресекла дни Монархини и течение побед Ее.
До всенощной ходили осматривать
стены, кладбище; лазили на площадку западной башни, ту самую, откуда в
древние времена наши предки следили движения, и последний Новик открыл так поздно имя свое и судьбу свою и свое изгнанническое имя.
Он только сказал нам шепотом: «Чтоб вас черт, олухи!» Так же благополучно мы его протащили сквозь узкие двери, хотя долго потом вся задняя
стена древнего храма раскачивалась и волновалась.
В середине большого пятиярусного иконостаса, поставленного у задней
стены на возвышенной солее, находились
древние царские двери замечательной резьбы; по сторонам их стояли местные иконы в серебряных ризах с подвешенными пеленами, парчовыми или бархатными, расшитыми золотом, украшенными жемчугом и серебряными дробницами.
И над этой широкой водной равниной великанами встают и торжественно сияют высокие горы, крытые густолиственными садами, ярко-зеленым дерном выровненных откосов и белокаменными
стенами древнего Кремля, что смелыми уступами слетает с кручи до самого речного берега.
По другой
стене держались две другие полочки: на одной лежало несколько книг в
древних кожаных переплетах с застежками; на другой — каравай пшеничного хлеба, да с десяток луковок и кой-какая скудная деревянная посудинка.
Внутренность ее слабо освещал огонек неугасимой лампады перед образами очень
древнего письма, которые помещались на деревянной полочке, вделанной в каменную
стену.
Еще ниже зубчатой каменной лентой смелыми уступами сбегают с высоты
древние кремлевские
стены и тянутся понизу вдоль берега Волги.
Вся передняя
стена уставлена
древними, богато украшенными иконами; под ними висят дорогие пелены: парчовые, бархатные, золотом шитые, жемчугом низанные.